Вместе с «путинской конституцией» в июле 2020 г. в России появились два десятка городов трудовой доблести — в основном крупные промышленные центры Сибири, Урала и Поволжья. Вместе с 45 городами воинской славы, провозглашенными в 2007–2015 гг., эти города трудовой доблести призваны подкрепить то символическое пространство, на котором российская власть пытается воспроизводить саму себя.
В центре этого пространства, понятное дело, находится Вторая мировая война и шире — идея российской истории как истории военной, где одни смертельные враги сменяли других. В этой связи следует иметь в виду и «чертову дюжину» еще советских городов-героев, изрядно потрепанную распадом СССР, о котором в Кремле не устают сожалеть. Только семь из них сегодня по праву принадлежат России, еще два она прибрала к рукам в 2014 году, а оставшиеся четыре — Киев и Одесса, Минск и Брест — находятся в государствах, чье право на независимость российская власть упорно ставит под сомнение.
И вот это бесконечное размножение символов, эта тавтология символического языка, свидетельствует не только об опустошении самого языка, но и позволяет лучше понять как идейные процессы внутри российской власти, так и нашу общую политическую перспективу. В этом контексте мелкий сюжет про символические статусы российских городов позволяет лучше понять российскую политическую реальность в целом.
Логика смыслового вырождения
У нынешних усилий российской власти на символическом поле есть очень близкий аналог — действии власти советской. Известный факт, что большинство существующих в России памятников, посвященных Второй мировой войне, появились в 1970–80-х гг. Однако если посмотреть шире, то и памятники Ленину в стране стали появляться как грибы после 1954 г., и многие из них были установлены также в период застоя или даже под занавес советской власти (яркий пример — памятник на Калужской площади в Москве, поставленный в 1985 г.). То же самое можно сказать и о многочисленных памятниках Дзержинскому.
Разумеется, советская власть изначально работала с топонимами и проводила жесткую идеологическую кодировку пространства регионов, городов и поселков, которые создавала и развивала в рамках плановой экономики. Однако вырождение символического языка большевиков, сопровождавшееся бесконечным и повторяющимся размножением символов, происходило на поздних этапах советской истории и являлось симптомом политической деградации Советского Союза. И эта деградация сопровождалась усиливавшимся противоречием между политическим языком и объективной реальностью, а множащиеся символы девальвировались от этого размножения сами по себе и все меньше наполнялись политическим действием.
Российская власть после 1991 г., равно как и российское общество в целом, оказались неспособными отказаться от советских символов и выработать собственный символический язык. Попытка откопать «Россию, которую мы потеряли», породила лишь коктейль из советских и досоветских смысловых единиц, где закономерным образом преобладают именно первые. И у такого положения дел есть очевидная материальная основа — постсоветская Россия институционально наследует Советскому Союзу, и никакой другой символический язык, кроме выродившегося советского языка, выразить это не в состоянии. А все попытки укоренить это наследие глубже в истории, равно как и найти там моральное оправдание для нынешней российской власти, остаются неуспешными. Проще говоря, политические обращения к глубокой древности, к «половцам и печенегам», не вызывают ничего, кроме смеха. Именно поэтому наша нынешняя власть обречена снова и снова оживлять символическую советскость.
Власть без славы и доблести
Важно иметь в виду, что символический язык власти не только нацелен на объяснение подданным того, почему они должны этой власти подчиняться. Этот символический язык как минимум в той же мере нацелен и на объяснение для самой власти ее собственной политической природы и системы координат. Таким образом, символический язык политики выражает и тот смысл, который власть стремится передать себе самой.
Это произошло в связи с городами воинской славы и происходит в связи с городами трудовой доблести. Все эти статусы, если смотреть в соответствующие законы (2006 год и 2020 год), практически лишены какого-либо инструментального наполнения. Эти слова не дают ни особых обязанностей, ни полномочий, ни прав, ни финансирования — они, казалось бы, не стоят вообще ничего. И уж точно они не стоят всех процедурных телодвижений, сопровождающих законодательную деятельность, да и вообще написаны под копирку, несмотря на разницу в 14 лет.
Здесь интересен смысл, который этими усилиями передавался внутри массивного тела российского правящего класса. Например, закон о городах воинской славы появился в 2006 г., а сами статусы таких городов присваивались в 2007–2015 годах. И этот символический жест совпал по времени и с Мюнхенской речью В. Путина (февраль 2007 г.), и с возвращением к использованию армейской техники во время парадов 9 мая (2008 г.), и с подготовкой военной кампании против Грузии. Другими словами, российская власть тогда определилась с выбором и для самой себя и для своих подданных символически оформляла долгосрочный курс на превращение страны в агрессивную «крепость Россию».
Правда, этот же жест обозначал и осознание Кремлем дефицита собственной славы, собственных военных побед, отсутствие которых ставило под сомнение способность его обитателей (в широком смысле) быть властью в рамках доминирующей тогда и сейчас символической системы координат. А любая другая система координат была уже просто неприменима в сложившихся к тому времени политических и экономических реалиях.
И раз был дефицит, то его необходимо было компенсировать — отсюда и упомянутая кампания против Грузии, и готовность военной силой спасать Б. Асада от США в 2013 г. (в случае, если бы «химическая сделка» не состоялась), и кульминация в виде войны против Украины и начала кампании в Сирии. Очень показательно, что после 2015 г. ни одного нового города воинской славы в России пока не появилось — на неопределенное время «крепость Россия» была достигнута, и даже мертвый символический язык оказался вновь насыщен политическим действием.
И здесь уже появление «городов трудовой доблести» представляется куда более интересным политическим высказыванием. «Города воинской славы», как и «города-герои», символизируют схватку с врагом и естественным образом расположены вблизи западных и восточных границ России — остальная страна в этом смысловом поле являлась пустой. Появление «городов трудовой доблести» в Сибири, на Урале и в Поволжье призвано разрешить это противоречие, препятствовать разложению политической системы координат. Получается внутренне целостный властный эпос, русское политическое fantasy: «герои» и славные «воины» противостоят вековым врагам, опираясь на самоотверженных помощников из бесконечных и суровых просторов. Такое вот послание для подданных, и вдалбливание этого fantasy в головы теперь даже закреплено в конституции.
Что же касается послания власти себе самой, то речь, похоже, идет об оформлении режима экономической мобилизации. Начавшийся экономический кризис ничего хорошего Кремлю не обещает, и для поддержания слабеющей системы требуется еще большая концентрация ресурсов. Таким образом, статус «городов трудовой доблести» также должен быть насыщен политическим действием.
Правда, это все равно не снимает проблему вырождения символического языка, о чем говорит переход от консенсуса по поводу символов к необходимости их навязывания — иначе не объяснить, почему патриотическое воспитание попало в путинскую конституцию. Более того, этот язык уже не выражает ничего, кроме идеи конфронтации. То речь идет только о самой базовой политической материи — разделении на «мы» и «другие» (все в точности по Карлу Шмитту). А эта простота не соответствует сложности российского общества, которому предстоит кропотливая работа по выработке нового символического языка. Если, конечно, мы не собираемся упроститься до идейных и моральных стандартов российской власти.
Подписывайтесь на Телеграм-канал Регион.Эксперт
Другие статьи автора:
- Зачем принимается новый закон об МСУ и в чем его смысл?
- На пути к федерации: воображаемые сценарии и реальные проблемы
- День местного самоуправления при его отсутствии
- Города периода Третьей империи
- Федерализм без местного самоуправления висит в пустоте. Ответ Вадиму Сидорову
- Федерация чего и для кого?
- Политический сезон 2021: от протестов к новой Думе
- Разложение субъектности субъектов
- Сенаторы эпохи упадка
- Туманность России. Есть ли у нас идеи для завтрашнего дня?
- Республика из фактории и военной базы?
- Запретные территории
- Готика конституции, или варваризация России после пандемии
- Биополитика как властный бастион
- Карантинный барак, или индекс сопротивления
- Кремлевский трип в средневековье
- Поминальная политика
- Возрождение советского кадавра
- В ожидании времен «после России»
- Разбегающаяся Россия или конфедерация городов?
- Заложники фронтира
- Ритуал подчинения. РПЦ МП как политический субъект и храм как символ господства
- Результат выборов: меньшинство против меньшинства
- Тлеющая власть Москвы
- Гражданин и его флаг
- Конец фантазиям о земствах
- Сообщество страха. Зачем российской власти суверенный интернет?
- Fake у ворот
- Малые города и поселки: враги или союзники федерализма?
- Сопряженного Кремль сопряжет
- Метрополия: на пути к кастовому обществу?
- Забыть регионы
- Почему Дальний Восток остается депрессивной территорией?
- Прыгнуть со скалы: обряд инициации для наместников
- Миграция колонизаторов
- Кочующая метрополия. Почему не надо переносить российскую столицу в другой город?
- Почему россияне летают через Москву?
- Бессмертная Уральская республика
- Эксперимент Пермского периода
- Инфраструктура империи
- Метафизика архипелага. Почему нам нужна деколонизация России?
