Освальд Шпенглер в 1918-1922 годах сформулировал свою теорию культурных типов, озаглавив работу красочно и просто: «Закат Европы». Прошло 100 лет, и по делезианскому закону повторения тема «Заката Европы» вернулась в политическую риторику. Вернулась, конечно, не буквально, а как велел классик — в своей самой сокровенной сущности.
Напомним, о чем шла речь у Шпенглера. По его мнению, все цивилизации переживают жизненный цикл (рождение, расцвет, упадок) и «фаустовская» цивилизация Европы в этом смысле не исключение. Всё на свете подчиняется ритмам жизненного цикла, стало быть, и континент — тоже. Тем более, что Европа перешла от культуры — живого динамического процесса рождения и становления — к цивилизации, которая дает большие плоды, но одновременно означает упадок и гибель. Провозвестниками упадка тогда считались рост мегаполисов и бюрократии, кризис религиозности, диктатура масс. В общем, Шпенглер констатировал упадок Европы и ее закат, то есть, по сути, близящуюся смерть организма.
Еще драматичнее, пожалуй, на ситуацию смотрел Мартин Хайдеггер. В лекциях по введению в метафизику 1935 года он говорил о зажатости Европы между Америкой и Россией — двумя игроками, продвигающими в мир новую концепцию техники:
Европа, всегда готовая в неизлечимом ослеплении заколоть самое себя, находится сегодня в гигантских тисках между Россией, с одной стороны, и Америкой — с другой. Россия и Америка суть, с метафизической точки зрения, одно и то же; безысходное неистовство разнузданной техники и построенного на песке благополучия среднего человека. Если самый последний уголок земного шара завоеван техникой и разрабатывается экономически, если какое угодно происшествие в каком угодно месте и в какое угодно время становится доступным как угодно быстро, если можно одновременно «переживать» покушение на короля во Франции и симфонический концерт в Токио, если время есть лишь быстрота, мгновенность и одновременность, время же как история исчезло из всякой сиюбытности всякого народа, если боксер почитается великим национальным героем, если массовые собрания, достигающие миллионных цифр, — это и есть триумф, — тогда, именно тогда всю эту блажь перекрывает призрак вопроса: зачем? — куда? — а дальше что?… Мы находимся в тисках. Наш народ, помещаясь в сердцевине, наиболее остро от этого страдает, народ, самый богатый соседями и поэтому самый уязвимый и в то же время народ метафизический. Но в этом призвании, в котором мы уверены, наш народ только в том случае обретет свою судьбу, если он в самом себе найдет отклик, возможность отклика на это призвание и творчески осмыслит свое предназначение.
Стоит ли отдельно говорить, что для Хайдеггера в 1935 году «отклик» означал приверженность нацистскому строю в Германии? Тем не менее, «зажатость в тиски» между Россией и Америкой — метафора, которая была очевидной тогда и дожила до сегодняшнего дня, когда по странному стечению обстоятельств стала актуальной снова.
Все же с выводами о смерти европейского организма Шпенглер погорячился. Слухи о такой смерти оказались преждевременными. Что составляло содержание последних ста лет? Во-первых, это европейские мегаэксперименты — большевистский в России был с четким привкусом азиатчины, а вот его брат-близнец — итальянский фашизм, впрочем, как и германский нацизм — были экспериментами в высшей степени европейскими.
Можно сказать, и это хорошо показал Зигмунт Бауман в книге «Современность Холокоста», что проекты фашистского и нацистского толка были воплощением европейской (на самом деле еще декартовой) рациональности. Эксперименты были не слишком удачными: дух коллективизма, замешанного на идее расового превосходства, хоть и с оговорками, был изгнан из европейской политики на долгие годы.
Вторая знаковая тенденция — потеря Европой остатков субъектности, делегирование ее Соединенным Штатам вследствие плана Маршалла и обстановки холодной войны. Как проникновенно писал об этом Тони Джадт во введении к послевоенной истории Европы,
В первую очередь это история ослабления Европы. Составляющие ее государства после 1945 года больше не могли претендовать на международный или имперский статус. Два исключения из этого правила — Советский Союз и, в определенной степени, Великобритания — были лишь полуевропейцами даже в собственных глазах и в любом случае к концу временного промежутка, о котором идет речь, сами существенно ослабли. Большинство других стран континентальной Европы были унижены поражением и оккупацией. Европа не могла самостоятельно избавиться от фашизма, как и не способна была без внешней помощи сдерживать коммунизм. Послевоенную Европу освободили — или заключили в тюрьму? – посторонние.
По сути, вся послевоенная европейская история была временем капитуляции Европы перед лицом более сильных геополитических игроков. Европа фактически растворилась в Западе, позволив Штатам заниматься экспортом либерально-демократической модели развития. Европа оставила за собой роль чисто бюрократическую — иметь «сакральное» знание этой самой модели, совершенствовать это знание, сверять соответствие стран модели и выносить решения по поводу этого соответствия или несоответствия. Эта добровольно принятая на себя роль не только затормозила развитие самой Европы, но и «прославил»а европейцев, наслаждавшихся ее исполнением, как отчаянных снобов. Кстати, это было одной из причин Брекзита — на вопрос, почему Брюссель нам указывает и на призыв «вернуть страну себе», так и не было найдено адекватных ответов.
Третьим трендом, который отмечает и все тот же Тони Джадт, было крушение метанарративов и больших социальных идей. Шанс на радикальное политическое обновление в 1968 году Европа утратила (так же, как Советский Союз и Соединенные Штаты); из великих мыслителей сбылся только, пожалуй, Делез, да и то потому, что его ризома уж очень напоминала структуру позднего капитализма; в остальном Европа продолжала ехать на достижениях философии максимум первой половины ХХ века, а в реальной политике радостно установила у себя хайековскую гегемонию неолиберализма, растворив в ней и «левые», и «правые» идеологии.
Наконец, четвертым, относительно новым, трендом в Европе стало создание Евросоюза. Напомню, что основной целью Евросоюза изначально было снятие (Aufhebung) противоречий между Францией и Германией, которые должны были прекратить все войны на континенте. В очередной раз. Прорыв к единству (прежде была Римская империя, империя Карла Великого, Священная Римская империя германской нации, наполеоновская «сеть» республик и Священный союз) был исполнен в чисто европейском неповторимом стиле. Евросоюз умудрился построить то, на что американцам не хватило терпения: e pluribus unum, единство в многообразии. Каждая страна, в отличие от, собственно, штатовских штатов, сохраняет собственную идентичность. И это, хоть и не без кризисов (вроде Каталонского, Шотландского и того же Брекзита) у Европы получилось. Дальше по направлению интеграции они идти упорно не хотели и все призывы к этому пропадали втуне. Последний призыв был амбициозной идеей то «стратегического суверенитета», то ли «стратегического пробуждения», то ли «стратегической неясности» в общем, чего-то сильно стратегического.
Все эти тренды привели к консервации европейской модели. Собственно, Европа (а если точнее ЕС) сделали свою бюрократическую роль средством геполитического, а отчасти и экономического доминирования. У нас нет мирового геополитического влияния, как бы говорили европейцы, зато у нас есть лучшая в мире модель управления, мы ее с радостью экспортируем и будем принимать к себе в песочницу только тех, которые этой модели соответствуют. Евросоюз — в последнее время уж очень начинавший напоминать Советский — вполне вписался в фукуямовскую логику «конца истории». Он сформировал некий «джентльменский набор» стандартов, рейтингов и приемов, который позволял ему, образно говоря, «торговать» своей моделью, допуская к своему емкому 500-миллионному потребительскому рынку только те страны и организации, которые соответствовали его многочисленным и подчас запутанным требованиям.
Этот набор включает множество разных вещей, к которым мы настолько привыкли, что считаем их само собой разумеющимися. Например, правительность (термин Мишеля Фуко) как способ управления, альтернативный суверенитету и дисциплине и заключающийся в использовании широкого спектра рычагов влияния и управленческих практик для поддержания общественного статус-кво. Или подчеркнутое внимание к меньшинствам (этническим, религиозным, гендерным, каким угодно), выражающееся прежде всего в защите их достоинства дискурсивными методами (такими как введение и четкое разграничение местоимений для каждого гендера). Или мультикультурализм, предполагающий довольно расширенную трактовку принципа e pluribus unum на мигрантов, чуждых титульному населению по культуре и религии. Или признание приоритета глобальной повестки и глобальных проблем над национальными и социальными — вспомним хотя бы политический маневр Макрона, взвинтивший цены на бензин ради выполнения климатической программы и вызвавший «восстание желтых жилетов». Или утверждение моноправды, отрицание конспирологической теории и прочих не основанных на науке фактов и нарративов, борьба с ними как с проявлениями дезинформации (что, впрочем, не спасало и не спасает Европу от последствий различных инфодемий и информационно-психологических спецопераций).
Надо признать, что эта сложная конструкция управления, выстроенная Европой и глобальным Западом в целом была ответом нынешних элит на вызов сложности, с которой сталкивается современный мир. Согласно закону необходимого разнообразия (так называемому закону Эшби) сложность системы управления должна соответствовать сложности управляемого объекта. Снизить социальную энтропию в эпоху всеобщей фрагментации осознаваемого или нет было если не целью, то по крайней мере, ключевой интенцией западных элит. Справлялись с этой задачей (неважно, на уровне осознанной цели или просто интенции) не слишком хорошо. Экономические кризисы, социальные катаклизмы, войны и инфодемии сотрясали мир в последние десятилетия. С пирамидой финансового капитализма, возгоняющего глобальную прибыль в карман 1% населения США, ничего не могли/не хотели сделать. По всей видимости, объект управления усложнялся быстрее, чем к этому адаптировалась система управления — чрезвычайно сложная, с катастрофически неповоротливой системой принятия решений (вспомним хотя бы внутренние процедуры ЕС и НАТО).
К тому же — и это немаловажно — европейское господство было колоссом на глиняных ногах. Об этом красноречиво сказал Жозеп Боррель еще в 2022 году, когда он был главой европейской внешней политики. Если исходить из логики его слов, европейская мощь, делавшая Евросоюз субъектом геополитики, базировалось на трех китах — российских энергоносителях, которые делали производство товаров и услуг в ЕС относительно дешевыми, китайском спросе, спасавшем Европу от инфляции долгое время, и американском «зонтике безопасности», ракетам и солдатам НАТО, размещенным на континенте. «Больше не существует мира, в котором США заботятся о нашей безопасности, а Китай и Россия обеспечивают основу нашего процветания» — говорил он, призывая ЕС быть сплоченнее и фактически сменить мировоззренческую парадигму: перестать всё делегировать и полагаться на других глобальных игроков и самим противостоять вызовам глобальной неопределенности.
Как бы там ни было, в мировой политике произошел поворот. Речь вице-президента Вэнса в Мюнхене обозначила его довольно четко. Она показала, что Соединённые Штаты отказываются от европейской модели и решительно не хотят ее ни эксплуатировать, ни экспортировать. Изначально американская модель демократии очень сильно отличалась от европейской. Она сочеталась и с достаточно откровенным расизмом, и с наличием смертной казни, и с подчеркнутым евангелизмом в ущерб светскости. Но «продавали» американцы миру именно ее, в последнее время — вместе с вашингтонским консенсусом. Все это делалось под общим дискурсивным зонтиком «демократических ценностей», который чем дальше — тем больше «провисал», обнажая зазор между риторикой и реальной политикой, которая на поверку от хищнических привычек так и не избавилась. Очень ярко этот зазор был виден в ситуации вокруг Украины, когда на фоне рассуждений о ценностях политики строили «Северный Поток -2» и надеялись на восстановление business as usual с Россией.
Теперь американцы несут вовне только свои экономические интересы, пропаганду нуклеарной семьи, признание конспирологических теорий и «плоской земли» равноправными месседжами к обсуждению и подчеркнутое внимание к религиозности. То есть, именно то, чем Европа (пока что) не является. По сути, всплеск трампизма означает отрицание сложности современного мира. Команда нового президента США несет четкий месседж: политика — это просто, демократия — это только выборы и свобода слова, информационных угроз не существует, а демократии и диктатуры должны сближаться, формируя некий аморфный гибрид, стоящий на защите национального суверенитета. Это радикальное упрощение взглядов на политику, как оно аукнется внутри самих Соединенных Штатов — покажет ближайшее будущее. Пока что ясно только одно: Россия Путина и США Трампа показали Европе, что в ее модели они никак не заинтересованы, не будут ее поддерживать, а учитывая европейскую беспечность в вопросах безопасности в годы «золотого глобализма», будут осуществлять регулярные антиевропейские интервенции. Претензии на Гренландию — первая интервенция такого рода. И независимо от того, получится она в итоге или останется пустым звуком трамповской риторики, понятно, что разговор с Евросоюзом в таком тоне — тревожный звонок. Как минимум для Брюсселя.
Понятно, что в ответ на резкое изменение мировой политической конфигурации Европа должна измениться сама. Ей сегодня советуют довольно логичные вещи — перестать притворятся и теснее интегрироваться внутри себя. Создать собственную армию, ужесточить на континенте регуляцию финансов и экономики, избавиться наконец от тормозящего принципа консенсуса в принятии межгосударственных решений, трансформироваться фактически в консолидированного и мощного игрока, своеобразные Соединенные Штаты Европы. Идея не то чтобы подкупающая новизной — столетие назад, до Первой мировой, она уже обсуждалась. Парадокс в другом — такая трансформация приведет к тому, что Европа перестанет быть Европой и не факт, что станет чем-то другим. Ведь придется фактически отменить принцип разнообразия, который для Европы является ключевым и принцип важности каждого голоса, если принцип консенсуса будет подвергнут сомнению. Децентрализация и мультикультурализм, к отмене которых Европу все время так или иначе подталкивают политические силы вне и внутри нее, тоже являются не последними в списке краеугольных индикаторов европейского проекта. А тормозящие развитие процедуры и мощнейшая бюрократия служат визитной карточкой Европы, характеристикой столь привлекательной в Третьем мире европейской модели. Чтобы трансформироваться в соответствие с вызовами времени, от многих краеугольных вещей надо будет избавиться. Сможет ли Европа понять, что ее объединяет нечто большее, чем процедуры, бюрократия, децентрализация и подчеркнутое внимание к меньшинствам? От ответа на этот вопрос сегодня многое зависит. Проще говоря, проблема в том, имеем мы дело с закатом Европы 2.0 или европейский проект все же способен адаптироваться и выстоять?
Пока такой четкой воли к перезапуску европейского проекта не прослеживается. Усилия Эммануэля Макрона по созданию «стратегической автономии» как-то тихо сошли на нет. Возможно, новый импульс европейской «перезагрузке» даст успех на германских выборах Фридриха Мерца, который в речи после победы обрушился на Соединенные Штаты, увеличивая пропасть между вчерашними союзниками и ценностно близкими друг другу глобальными игроками. Согласно его позиции, Европа должна иметь альтернативный НАТО оборонный союз. Но Мерцу еще предстоит сформировать коалицию и коалиционное правительство в условиях, когда неофашистская и пророссийская «Альтернатива для Германии» занимает пятую часть мест в Бундестаге.
Нет подвижек и в плане законодательной щепетильности и «газового лицемерия» Евросоюза. Использование замороженных российских активов сегодня, так же, как и в 2022 году, в ЕС продолжают рассматривать как нарушение международного права, хотя последнее было многократно разрушено и растоптано действиями России за последние три года. Увеличение потребления российского газа (в сжиженном виде) вообще выглядит как несмешной анекдот, который тем не менее углубляет разрыв между Европой воображаемой и Европой реальной.
С 2014 года у меня складывается стойкое впечатление, что в Европу свободы и демократии, то есть в воображаемую Европу непреходящих ценностей верят только украинцы и, может быть, еще нации, которые очень хотят в ЕС, но их туда не пускают. В самой же Европе, не говоря уж об Америке и диктаторских режимах, давно преобладает скрытая, но сильная realpolitik. И европейцы — прежде всего, элиты — сильно возмущаются, когда от них требуют поведения в соответствии с принципами «воображаемой Европы высоких ценностей». Но все-таки, в некоторых случаях, скрепя сердце, им приходится вести себя именно так — гораздо чаще, чем любая другая демократия мира, включая США. Может быть, эти нации как раз и являются ресурсом для единой Европы, возможностью для смены мировоззренческой парадигмы?
_____________________________________________________
Подписывайтесь на Телеграм-канал Регион.Эксперт — https://t.me/regionexpert
Поддержите независимый регионалистский портал — www.paypal.me /regionexpert
